Испытатели - Страница 3

Перебив его речь, я спросил:

- Но почему же, Степан Ильич, бог, а не дьявол?

Старик уверенно и спокойно объяснил:

- Дьявола - нету, дьявол - это выдумка хитрого разума, это люди для оправдания гнусности своей выдумали, а также и в пользу бога, чтобы ему ущерба не нанести. Есть только бог и человек - больше ничего. И всё подобное дьяволу, - примерно, Иуда, Каин, царь Иван Грозный, - это тоже людские выдумки, это придумано для того ради, чтобы грехи и пакости множеств нагрузить на одно лицо. Уж - поверьте... Хе-х, запутались мы, жулики, и всё выдумываем что-нибудь хуже нас - дьявола и прочее. Плохи, дескать, да - не очень, есть и похуже...

- Так, значит, следователь. Картинки у него на стенах повешены и кругом домашний уют образованного человека. Лицо - доброе. Однако - доброе лицо ничего не значит, под этой вывеской частенько очень дрянным товаром торгуют. Говорю я ему, а над головой у меня кто-то на рояли барабанит, и так неприятно было слышать это легкомыслие. "Хе-х, думаю, господин бог, как это у вас всё нехорошо запутано!" Говорил я долго, следователь слушал меня, как старушка попа в церкви, однако - ничего не понял. "Вас, говорит, конечно, надобно судить, но я ручаюсь, что оправдают вас, если вы всё мне сказанное и судьям скажете. И впереди, говорит, у вас не тюрьма, а, по-моему, монастырь!" Обидно стало мне.

"Ничего, говорю, вы не поняли, и больше разговаривать не желаю". Н-ну, отправил он меня в полицию, а там пристали ко мне сыщики. "Мы, говорят, знаем, что кражи, в которых ты сознался, не одним тобою сделаны, скажи нам - где товарищи? Затем - иди к нам на службу". Я, конечно, отказал им в этом, а они меня - бить. Голодом морили. Тут я действительно протерпел несколько. Потом - суд. Суд очень не понравился мне, говорить я с ним не пожелал. Рассердились судьи, закатали меня в тюрьму. Сижу в тюрьме, вокруг меня люди, подобные червям и зверям; выбрали они меня старостой. "Хе-х, думаю, плохо всё это, господин бог, очень плохо!" Думаю и вижу: как ты ни живи, человечек, никто, кроме тебя, жизнью не руководит! Ну, о тюрьме, как о бородавке, ничего хорошего не скажешь. Вышел из тюрьмы, поглядел туда, сюда, пошатался по земле, стал работать на чугунном заводе, - бросил. Жарко. К тому же чугун, железо и всякий металл не люблю я - от него исходит вся тяжесть жизни, тяжесть, грязь и всякая ржавчина. Без металлов человек был бы проще, жил легче. Совался я в разные дела, даже сортиры чистил, признаться, тянуло меня на самую грязную работу. Потом - надумал: "Дай-ко пойду в банщики!" И вот уж семнадцать лет мою людей да стараюсь ничем не тревожить их. В тревогах наших толку мало, нет в них толку, если серьёзно поглядеть! Живу без бога. Людей жалко, по причине оброшенности их, и жить мне - скушновато...

Месяца за два до смерти своей Л.Н.Святухин рассказал мне:

- Из всех убийц, которые прошли предо мною за тринадцать лет, только ломовой извозчик Меркулов вызвал у меня чувство страха пред человеком и за человека. Обыкновенно убийца - безнадёжно тупое существо, получеловек, не способный отдать себе отчёт в преступлении, или - хитренький пакостник, визгливая лисица, попавшая в капкан, или же - задёрганный неудачами, отчаявшийся, озлобленный человечишко. Но, когда предо мною встал Меркулов, я тотчас почувствовал что-то особенно жуткое и необычное.

Святухин закрыл глаза, вспоминая:

- Большой, широкоплечий мужик лет сорока пяти, худощавое, благообразное лицо, - такие лица называют иконописными. Длинная, седая борода, курчавые волосы тоже седы, с висков - лысые взлизы, а по средине лба торчит рогом эдакий задорный вихор, и, несоответственно, противоречиво вихру, из глубоких глазниц, мягко и жалостливо смотрят на меня умные серые глаза.

Тяжело выдохнув трупный запах, - следователь умирал от рака желудка, Святухин нервно сморщил измученное, землистое лицо.

- Меня особенно смутило именно это выражение жалости в его взгляде, откуда оно? И моё равнодушие чиновника исчезло, уступив место очень беспокойному любопытству, новому и неприятному для меня.

- На вопросы мои он отвечал глуховатым голосом человека, который не привык или не любит говорить много, ответы его были кратки, точны, было ясно, что Меркулов готов дать откровенное показание. Я сказал ему слова, которых не сказал бы другому подследственному:

- "Хорошее лицо у вас, Меркулов, не похожи вы на человекоубийцу".

- Тогда он, точно гость, взял стул, особенно крепко сел на него, упёрся ладонями в колени и сразу заговорил, точно - глупое сравнение - на волынке заиграл, у волынки есть такая большая глуховатая дудка, как фагот.

- "Ты думаешь, барин, если я убил, так я - зверь? Нет, я не зверь, и если ты почуял это, так я тебе расскажу судьбу мою".

- И - рассказал спокойно, обречённо, так, как убийцы не говорят о себе, - не оправдываясь, не пытаясь разжалобить.

Следователь говорил очень медленно и невнятно, его шершавые губы, покрытые серой какой-то чешуёй, шевелились с трудом, он часто облизывал их тёмным языком, закрывая глаза.

- Мне хочется вспомнить его подлинные слова. В них была особенная значительность. Слова поражающие... Этот его жалостливый взгляд на меня тоже подавлял. Поймите: не жалобный, а - жалостливый. Он - меня жалел. Хотя я тогда был ещё здоров...

- Первый раз он убил при таких условиях: осенью, вечером вёз с пристани сахарный песок в мешках и заметил, что сзади воза идёт человек, распорол мешок, черпает сахар горстью и ссыпает его в карманы себе, за пазуху, Меркулов бросился на него, ударил по виску - человек упал.

- "Ну, я его ещё ногой пнул и поправляю распоротый мешок, а человек этот под ногами у меня лежит вверх лицом, глаза вытаращены, рот раскрыт. Стало мне страшно, присел на корточки, взял его за голову, а она, тяжеленная, как гиря, перекатывается у меня с ладони на ладонь, и глаза его будто подмигивают, а из носу кровь течёт, руки мои мажет. Вскочил я, кричу: "Батюшки, убил!"